Бунинская Россия

Подробности

Категория: История

Опубликовано 11.11.2020 03:24

Просмотров: 732

С. Минаев. «Поле»(Окончание. Начало в № 196).

«Мы шли по большой дороге, — пишет И. Бунин в рассказе «Косцы», — а они косили в молодом берёзовом лесу… Они были «дальние», рязанские. Они небольшой артелью проходили по нашим, орловским, местам, помогая нашим сенокосам и подвигаясь на низы, на заработки во время рабочей поры в степях, ещё более плодородных, чем наши. И они были беззаботны, дружны, как бывают люди в дальнем и долгом пути, на отдыхе от всех семейных и хозяйственных уз, были «охочи к работе», неосознанно радуясь её красоте и спорости».

ТРУД КАК ПРАЗДНИК

Артель, по В. Далю, — «община, общество, товарищество, братство, образующееся для работы сообща». Сам сенокос начинался в последних числах июня и продолжался две-три недели. Артели косарей, словно калики перехожие, в их духовном понимании, собирались для заработка и, как правило, сначала отправлялись в «серединную» Россию и дальше двигались на юг страны, к Дону, где, по меткому слову земляка Бунина — поэта Алексея Кольцова, было где «раззудеться плечу», «развернуться руке». Рязанские косцы, в отличие от орловских, которые пользовались «литовкой» (большая русская коса на длинном черенке), использовали «горбушу» (изогнутая, с коротким черенком), значительно отличавшуюся техникой косьбы от «литовки». Косец «горбуши» делал взмахи поочерёдно в обе стороны, перевёртывая косу и переменяя руки. Трава при этом равномерно расстилалась по покосу и быстрее высыхала.

«Время сенокоса почитается за праздничное событие и ожидается с нетерпением, в особенности молодыми людьми, — писал в Географическое общество известный этнограф-исследователь крестьянского быта XIX в. В. В. Селиванов из Орловской губернии. — Косари умудрялись веселиться, несмотря на тяжёлый и напряжённый по срокам труд. Все участники сенокоса наряжались в лучшие платья; на покосе много пели. Здесь же на лугу составляли хороводы, играли на гармониках и пищиках (свирель. — В. Л.) или на жалейках (тростниковая дудочка. — В. Л.), играли в горелки».

И. БунинА вот какими увидел Иван Бунин рязанских косцов: «Они были как-то стариннее и добротнее, чем наши, — в обычае, в повадке, в языке, — опрятней и красивей одеждой, своими мягкими кожаными бахилками, белыми, ладно увязанными онучами (портянки. — В. Л.), чистыми портками и рубахами с красными, кумачовыми воротами и такими ластовицами (вставки под мышкой. — В. Л.). Неделю тому назад они косили в ближнем от нас лесу, и я видел, проезжая верхом, как они заходили на работу, пополудновавши: они пили из деревянных жбанов родниковую воду, — так долго, так сладко, как пьют только звери да хорошие здоровые русские батраки, — потом крестились и бодро сбегались к месту с белыми, блестящими, наведёнными, как бритва, косами на плечах, на бегу вступали в ряд, косы пустили все враз, широко, играючи, и пошли вольной чередой… Они косили и пели, и весь берёзовый лес, ещё не утративший густоты и свежести, ещё полный цветов и запахов, звучно откликался им… И мы стояли и слушали их, чувствуя, что уже никогда не забыть нам этого предвечернего часа и никогда не понять, а главное, не высказать вполне, в чём такая дивная прелесть их песни».

НАРОДНАЯ ПЕСНЯ

Наш русский гений А. С. Пушкин утверждал, что, мол, мы поём заодно «всей семьёй, от ямщика до первого поэта». В 1833 году он писал:

Пой, ямщик! я молча, жадно

Буду слушать голос твой… пой:

«Лучинушка, лучина,

Что же не светло горишь?» —

и нет сомнения, что эта «простая» песня являет для поэта первостепенную ценность — именно как наиболее полное воплощение русской национальной культуры.

Б. Кустодиев. «Певцы»О том, какое значение имела песня уже на заре отечественной истории, неоспоримо свидетельствует тот факт, что до нас дошло высокое прославление русского «песнотворца», родившегося почти тысячелетие назад — вещего Бояна, получившего в награду за своё искусство обширные русские «Бояновы земли»). Но не будем погружаться в далёкие времена. В одной из своих статей Н. А. Добролюбов верно заметил: «Ни один народ не отличается такой любовью к пению, как славяне и между ними русские. У нас народ сопровождает пением все торжественные случаи своей жизни, всякое веселье и печаль. Ещё в колыбели дети убаюкиваются песнями, подрастая, они сами выучиваются напевать народные песни. Собирается зимой молодёжь крестьянская на посиделки, и здесь рождаются песни; приходит весна, выходят поселяне встречать её, составляют хороводы, завивают венки и при этом непременно поют песни. Едет крестьянин пахать землю, он облегчает свой труд своею песнью; собираются крестьяне жать, косить в знойную рабочую пору, и здесь песня звучит между ними, освежая их среди тяжёлых трудов. Провожают лето, празднуют уборку хлеба — опять с песнями».

О поющем русском народе писал и Николай Гоголь: «Покажите мне народ, у которого бы больше было песен. Наша Украйна звенит песнями. По Волге от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых брёвен избы по всей Руси. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Всё дорожное дворянство и недворянство — летит под песни ямщиков (вспомним здесь хотя бы замечательное стихотворение Фёдора Глинки «Тройка». — В. Л.). У Чёрного моря казак, заряжая пищаль (так в старину называлось огневое оружие. — В. Л.) свою, поёт старинную песню; а там, на другом конце, верхом на плывущей льдине, русский промышленник бьёт острогой кита, затягивая песню…».

Правда, вслед за Пушкиным («Грустный вой песнь русская…»), Гоголь назвал песню Руси «тоскливой» и «рыдающей»: «Ну какая же непостижимая, тайная сила влечёт к тебе? Почему слышится и раздаётся немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовёт, и рыдает, и хватает за сердце?».

Л. Плахов. «Отдых на сенокосе»Достаточно художественно «тоскливую» и «рыдающую» русскую песню выразил Иван Тургенев в рассказе «Певцы». Тургенев не без гордости писал о своём орловском крае: «Действительно, в наших краях знают толк в пении, и недаром село Сергиевское, на большой Орловской дороге, славится во всей России своим особенно приятным и согласным пением».

Вот какие эмоции вызвала русская народная песня «Не одна во поле дороженька пролегала» в исполнении крестьянина по имени Яша у автора рассказа и тех слушателей, которые были рядом с ним: «Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нём и так хватало вас за сердце, хватало прямо за его русские струны… Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед нами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слёзы; глухие, сдержанные рыдания внезапно поразили меня… Я оглянулся — жена целовальника (церковного старосты. — В. Л.) плакала, припав грудью к окну… Николай Иванович потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шёпотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжёлая слеза; рядчик (подрядчик на работу. — В. Л.) поднёс сжатый кулак ко лбу и не шевелился… Мы все стояли как оцепенелые…».

Природу «тоскующей» и «рыдающей» русской песни по-своему пытался объяснить и Александр Герцен: «Русский крестьянин только песнями и облегчал свои страдания. Он постоянно поёт: и когда работает, и когда правит лошадьми, и когда отдыхает на пороге избы. Отличает его песни от песен других славян, и даже малороссов, глубокая грусть. Слова их — лишь жалоба, теряющаяся в равнинах, таких же беспредельных, как его горе, в хмурых еловых лесах, бесконечных степях, не встречая дружеского отклика» (эту тему в начале XX века прекрасно раскрыл русский поэт Николай Клюев. — В. Л.).

Но и Герцен не смог до конца объяснить (как, между прочим, и Пушкин с Гоголем) природу «тоскующей», «рыдающей», «унылой» и «грустной» русской песни. Кажется, сам Иван Бунин своим рассказом глубоко раскрыл суть песен рязанских косцов: «Конечно, они «прощались, расставались» и с «родимой сторонушкой», и со своим счастьем, и с надеждами, и с той, с кем это счастье соединилось:

Ты прости-прощай, любезный друг,

И, родимая, ах да прощай, сторонушка! —

говорили они, вздыхали они, каждый по-разному, с той или иной мерой грусти и любви, но с одинаковой беззаботно-безнадёжной укоризной:

Ты прости-прощай, любезная, неверная моя,

По тебе ли сердце черней грязи сделалось! —

говорили они, по-разному жалуясь и тоскуя, по-разному ударяя на слова, и вдруг все разом сливались уже в совершенно согласном чувстве почти восторга перед своей гибелью, молодой дерзости перед судьбой и какого-то необыкновенного, всепрощающего великодушия…

Ах, коли лучше найдёшь — позабудешь,

Коли хуже найдёшь — пожалеешь!

Г. Мясоедов. «Страдная пора (Косцы)»

В чём ещё было очарование этой песни, её несбывная радость при всей её будто безнадёжности? В том, что человек не верил, да и не мог верить, по своей силе и непочатости, в эту безнадёжность. «Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!» — говорил он, сладко оплакивая себя. Но не плачут сладко и не оплакивают своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Ты прости-прощай, родимая сторонушка!» — говорил человек и знал, что всё-таки нет ему подлинной разлуки с нею, с родиной, что куда бы ни забросила его доля, всё будет над ним, родное небо — а вокруг — беспредельная родная Русь, гибельная для него, балованного, разве только своей свободой, простором и сказочным богатством» (сразу же вспоминаются и слова Александра Блока, о том, что русская песня — «грустно-победная». — в. л.). И пелось всё это, писал И. Бунин, «с той непосредственностью, с той несравненной лёгкостью, естественностью, которая была свойственна в песне только русскому». Конечно, песня говорит о многом. И, в первую очередь, — это способ народа выговаривать себя, выпевать свою душу; это своеобразное соборное орудие русской национальной культуры, это верное одеяние самой родины. Или ещё лучше: это сама родина в своём звуковом, словесном, пропетом закреплении. Вот как об этом говорил в рассказе сам Бунин: «Прелесть её была в откликах, в звучности берёзового леса. Прелесть её была в том, что никак не была она сама по себе: она была связана со всем, что видели, чувствовали и мы, и они, эти рязанские косцы. Прелесть была в том несознаваемом, но кровном родстве, которое было между ими и нами — и между ими, нами и этим хлебородным полем, что окружало нас, этим полевым воздухом, которым дышали и они, и мы с детства, этим предвечерним временем, этими облаками на уже розовеющем западе, этим свежим, молодым лесом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод, которые они поминутно срывали и ели, и этой большой дорогой, её простором и заповедной далью. Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И ещё в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была — Россия, и что только её душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох берёзовом лесу».

Валерий ЛАВРОВ,
депутат Государственного совета РК,
кандидат филологических наук, доцент.

Фото из открытых источников.

• < Назад
• Вперёд >