«А я во сне вижу всё, как наяву»

• 

Подробности

Категория: Люди и судьбы

Опубликовано 18.06.2020 11:09

Просмотров: 509

Мы шли днём и ночью, с короткими передышкамиИз воспоминаний старшего сержанта, радиста-разведчика керчанки Веры Павловны Нестеровой (Язевой)

В июне 1941 года я сдала экзамены за 10-й класс: все мы торопились осуществить мечту и с надеждой ожидали, когда можно будет по-настоящему включиться в строительство счастливого будущего. Тогда в стране был гражданский порыв — создание нового, не виданного доселе общества. Но война не оставила такого шанса большинству ребят из нашего класса: живыми вернулись только семеро.

В школе я училась с удовольствием, однако была непоседой, правдолюбкой и борцом за справедливость. В выпускном классе поколотила комсорга школы, возмутившись его формализмом. Он нажаловался на меня директору, который просто посмеялся над ситуацией: такая маленькая связалась с жердяем. И правильно побила, надо было ещё больше: во время войны наш комсорг, будучи по происхождению немцем и хорошо зная язык, сразу перешёл на сторону врага и служил переводчиком.

Меня по комсомольской путёвке направили на ускоренные курсы радистов в Тбилиси, учились с утра до поздней ночи: теория, практика, физподготовка, марш-броски. В декабре 1941 года 500 выпускников посадили в поезд и отправили в Каменск, где располагался штаб Донской группы Южного фронта. Я по специальности была радистом-разведчиком. Не знаю, случайно ли, или немецкая разведка сработала, но в районе станции Лихая наш поезд бомбила и расстреливала вражеская авиация (напомню, это был глубокий тыл). Похоже, здесь составы подвергались воздушным нападениям часто — вдоль железной дороги встречались искорёженные вагоны, а один участок был обильно устлан разорванными бинтами и гипсовыми повязками.

В. ЯзеваВо время бомбёжки наш поезд не останавливался, напротив, ехал с максимальной скоростью. Было страшно: состав мчится, вагоны раскачиваются, машинист беспрестанно подаёт тревожные гудки. Мы падаем на пол. Пули прошивают вагон, летят осколки стёкол. Два раза хорошо тряхнуло. Около ста двадцати человек из нашего выпуска погибли. Остальные добрались до места назначения.

Меня определили в 63-й отдельный батальон связи 4-й стрелковой дивизии 12-й армии, прикомандировав к 101-му стрелковому полку. Дежурство на рации — не более двух часов (перегрузка внимания ведёт к снижению работоспособности и угрозе пропуска сигнала), затем два часа отдыха, ещё два часа — охрана радиоточки, снова дежурство на рации и так по кругу.

Моим напарником на рации стала Мария Зиневич. С ней я прошла всю войну. Девушка была на шесть лет старше, а значит, опытнее, мудрее, и я безоговорочно признавала её лидерство. Она же всегда поддерживала меня и была опорой.

С начала 1942 года и до лета наша часть, ведя оборонительные бои, располагалась между Ворошиловградом и Шахтами. В соседнем взводе служил радист двухметрового роста и богатырского телосложения, а я была самая маленькая. Он в шутку называл меня дочкой, а я его — батей. Он был чуть старше меня, но похож на взрослого мужчину, а я выглядела моложе своего возраста. Некоторые окружающие принимали нашу игру всерьёз и считали, что он — мой отец. Батя любил общаться и почти всегда открыто, приветливо улыбался, был оптимистом, эдаким Василием Тёркиным, скрашивавшим трудные будни службы. В его взводе такой же заметной (но не ростом, а красотой) была Таня Теплякова. Как-то она сильно заболела. Командир приказал отвезти её в госпиталь и сопровождающей назначил меня. Поехали на попутной полуторке в открытом кузове. Я держала голову Тани у себя на коленях, потому что машина мчалась по ухабам по просёлочной дороге среди полей. И тут вражеские самолёты начали нас бомбить. Один сделал заход навстречу, вдоль дороги, и открыл огонь из пулемёта. Водитель проворно выбрался из колеи и помчался по полю.

В госпитале наблюдала, как привезли двух раненых пленных немцев. Вышел врач и приказал нести их в операционную. Происходило всё обыденно, без ажиотажа — раненых, кем бы они ни были, надо лечить.

Обратно я возвращалась с тем же водителем, только в кабине. Нас снова бомбили, а может, ещё сильнее. Шофёр так же ловко уворачивался от обстрела. Я иногда поглядывала на него, глаза у него были какие-то безумные, отрешённые. Тогда подумала, что водители хоть и не в окопах, но тоже подвержены серьёзному риску.

бесценный ресурс — связьГитлеру для победы жизненно необходима была нефть Грозного и Баку. Поэтому в июне он бросил все свои отборные дивизии на юг. В середине лета 1942 года мы спешно арьергардными боями отступали к Ростову-на-Дону. Всю тяжесть обеспечения отступления взяла на себя 56-я армия, которая вела ожесточённые кровопролитные бои с превосходящими силами противника. Отступало 6 армий, к тому времени их общая численность составляла 112000 человек. Оборона Ростова была хорошо организована и состояла из 4-х рубежей. Один за другим они «прогибались», но на новом рубеже врага встречали свежие силы на подготовленных позициях. Ребята стояли насмерть и спасали нас, по сути, от разгрома Южного фронта. Но остановить там и тогда немецкую военную машину было невозможно: слишком неравны силы. Немцев можно было только измотать и обескровить в длительных боях.

Мы шли днём и ночью, с короткими передышками, подгоняемые звуками взрывов за спиной и постоянно наседающей вражеской авиацией. Тогда я поняла, как можно спать на марше: в первой шеренге идут «зрячие», а за ними остальные и спят на ходу. Иногда боковые падают, просыпаются, встают в строй и дальше спят. Подойдя к Ростову, мы увидели огромное скопление войск возле переправы. Люди, лошади с повозками стояли плотной стеной. Если эта толпа начинала колебаться из стороны в сторону, лошади вставали на дыбы. Немного потолкавшись в неразберихе, мы узнали, что есть переправа через Дон у Аксая, решили идти туда. Группа радистов состояла из пяти человек: Марийка, я, Мкртычев, Батя и Таня Теплякова.

Мкртычев был спокойный обходительный человек нашего возраста, выросший в детдоме в Баку. Своих родителей не помнил и национальности не знал, хотя был записан как армянин. При этом разговаривал на чистом русском языке, без малейшего акцента, а нам тогда все национальности были «до лампочки».

Уже после войны, в 80-е годы, он жил в центре Баку, в обустроенном полуподвальном помещении, хотя и стал министром. Во время карабахского конфликта ему удалось уехать, и старость он встретил в Туле.

Шли по просёлочной дороге. Когда удалились на значительное расстояние, заметили, что на переправу возле Ростова совершён авианалёт. Взрывы, взрывы, взрывы. Отбомбившись, самолёты полетели в нашу сторону и стали расстреливать нас из пулемётов: гонялись, играя, как кошка с мышкой. Ну что была для них наша маленькая группа? Развлечение, потеха. Мы добежали до кукурузного поля и залегли там.

Отбомбившись, самолёты расстреливали людей из пулемётаНа протяжении всей жизни, с разной периодичностью, снится мне сон, как за мной гонится смертоносный самолёт и стреляет, стреляет. Этот страх, как первый ужас войны, засел очень глубоко. Уж сколько лет прошло, а я во сне вижу всё, как вживую…

Переправу у Аксая мы благополучно преодолели, особой толчеи не было. Автомобили и танки двигались плотной колонной. Понтоны раскачивались под тяжестью техники, и можно было легко свалиться в воду. Бойцы, обеспечивавшие переправу, висели на понтонах и всё время что-то чинили. В этой местности я впервые увидела деревянные дома на сваях, похожие на избушку Бабы Яги. Оказалось, здесь обычны наводнения при весеннем разливе Дона и часты приливы, возникающие от сильного ветра, нагоняющего волну.

После Ростова отступали на Минводы — пешком и на грузовиках вдоль железной дороги. Запомнилась рвущая сердце картина: мчащийся товарный поезд с полыхающими вагонами — в них, после авианалёта, горела пшеница. В небе кружили, как вороны, немецкие самолёты. Если не было бомбёжки, мы уже и не обращали на них внимания. На коротком привале ко мне подошла корова, которая плакала. Стадо гнали в тыл, а налетевшие самолёты стали его бомбить и разгонять в разные стороны. Когда животные плачут, это очень страшно. Я её жалела, гладила, успокаивала и одновременно ясно увидела свой дом, нашу бурёнку, которая меня очень любила. Возвращаясь с пастбища, она, смешно переваливаясь, бежала навстречу, а потом клала голову мне на плечо и облегчённо вздыхала.

Ко мне подошёл Батя, протянул маленькую фотографию и сказал: «Оставь слёзы для мирной жизни, надо идти вперёд». Я положила фото в нагрудный карман и стала собирать вещмешок. От стада отбился ослик, и Батя для смеха сел на него. Все начали хохотать. Он ехал, а ноги по земле скользили. Ослик побежал быстрее. Солдаты смотрели на Батю на ослике и тоже смеялись. А он, войдя в роль, размахивал руками, как будто махал шашкой и, как полководец, указывал направление. Эта «пародия» ему явно удавалась. Я немного замешкалась со сборами и отстала. Вдруг навстречу бежит Таня Теплякова и кричит, что отца убило. Я сразу не поняла и подумала: «Откуда она может знать про моего папу?». Оказалось, что Батя уехал вперёд, и на него спикировал немецкий самолёт. Видимо, сверху Батя и впрямь был похож на генерала верхом на коне. Похоронили его тут же, у дороги. А фотокарточка до сих пор хранится у меня. На обороте карандашом написано: «На память другу». С тех пор на войне я больше не плакала, только очень боялась.

Дорогу на Минводы преградил немецкий десант. Наша 12-я армия повернула на Майкоп и потеряла связь со штабом Донского фронта. Нас переподчинили штабу Приморской группы Южного фронта.

На привале ко мне подошла короваГде-то под Майкопом срочно собрали 5 радистов для очередной операции. Мы даже не успели познакомиться — так быстро подогнали полуторку с открытым кузовом. У кабины находилась лавка, и более проворные заняли её. Я втиснулась на свободное место, а Марийка, подоткнув шинель, устроилась у борта в задней части кузова. Ехали долго. На некоторых отрезках пути дорога с одной стороны шла вдоль железнодорожного полотна, только уровнем ниже, а с другой — обрыв и пропасть. Тут мы и встретились с поездом. И вдруг авианалёт, целью которого был состав. Я прижалась спиной к кабине, закрыла глаза. Машина неслась на максимальной скорости. Поезд ушёл в тоннель, а дорога свернула в сторону. Водитель заглянул в кузов и спросил: «Ну, как вы тут?». Открыла глаза, огляделась, и то, что увидела, было ужасно — у кого-то из нашей группы оторвало голову, кому-то разорвало грудь. Все были мертвы. Я была забрызгана кровью, гимнастёрку и нательную рубаху разорвало в клочья, на животе, как будто бритвой, срезана кожа, на левом локте виднелась кость и была ранена левая голень. Я так испугалась, что боли не чувствовала совсем. Подружка Марийка не пострадала. Шофёр отвёз меня в медсанбат. Врач спрашивает: «Куда тебя ранило?», а я не знаю.

Отмыли от крови, произвели первичную обработку ран, перевязали. На ногу ни я, ни врач не обратили внимания. Меня выписали обратно в часть. Живот и рука быстро зажили, нога начала гноиться. Меня научили обмывать рану росой и греть на утреннем солнышке. Зажило.

В августе зачитали приказ «Ни шагу назад», из которого следовало, что Ростов-на-Дону оставлен без боя, не было никакого господства немецкой авиации в воздухе и превосходства в танках, артиллерии и живой силе, а те, кто считал, что мы отступаем, именовались «паникёрами».

Оборона Туапсе

В сентябре—декабре 1942 года враг рвался к Туапсе. 18-я армия с трудом сдерживала напор — все понимали, что Туапсе, Эльбрус, Орджоникидзе, Грозный — ключевые направления военных действий. Кроме того, падение Туапсе, как нам говорили, стало бы определяющим моментом для вступления в войну Турции, которая уже сосредоточила на границе 26 дивизий. Кровопролитные бои шли в лесистой горной местности. Мы, цепляясь за каждый бугорок, отходили от горы Лысая к горе Индюк. Соотношение сил в пользу врага: в пехоте — в два раза, в артиллерии — в три, в самолётах — в пять раз. Кроме того, у немцев было много танков, а у нас их не было совсем.

Однажды я, как всегда, сидела в окопе за радиостанцией. Вдруг началась сильнейшая бомбардировка — вековые деревья раскачивались, как во время бури. В соседнем окопе за рацией — Сара Смальц, неунывающая оптимистка, хохотушка, рыжеволосая и голубоглазая красавица. Сара вечно рассказывала смешные небылицы и умела так ловко представить любую ситуацию, что наше беспросветное положение начинало казаться не таким уж и безнадёжным. Осколок разорвавшейся бомбы убил девушку мгновенно, а меня засыпало землёй и сверху придавило упавшим деревом так, что не могла ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Так я пролежала часа два и уже начала терять сознание. Когда откопали, оказалось, что кровообращение в ноге нарушилось. На следующий день она адски разболелась, отекла, посинела и почернела. В госпиталь меня не отправили, потому что многих радистов убили, остались всего трое, и дежурить было некому. А нога — что? Заживёт!

В тот период у нас были замечательные душевные начальники: командир Фомин и политрук Рогозин. О таких говорил когда-то Александр Суворов: «Командир для солдат должен быть, как отец родной». Мне были созданы комфортные условия: рядом с командным пунктом стоял грузовик с кузовом, обшитым фанерой. В нём размещалась радиостанция с дальностью охвата до 500 км. Здесь я и обосновалась. Вытянутая отёчная сине-красная нога с разрезанной штаниной лежала на скамейке и болела, как гнилой зуб, то ныла, то стреляла. А я, отвлекаясь от боли, вслушивалась в позывные. Вдруг началась стрельба, послышались взрывы. К штабу прорвались немцы — небольшой разведывательно-диверсионный отряд. Увидела на земле всполохи от пуль пулемётной очереди, которые очень быстро двигались в мою сторону. Безнадёжно, с ужасом смотрела на приближающуюся смерть. Однако обошлось: прямо передо мной ударила последняя пуля, очередь прекратилась. Немцев тогда быстро отогнали. Буквально на следующий день на пункт связи в сопровождении наших командиров пришёл генерал. Из-за чудовищной боли в ноге даже не смогла встать и представиться, как положено. Он отнёсся к этой формальности совершенно безразлично. Попросил меня включить телефонную связь и переговорил с кем-то, потом по-отечески пожелал выздоровления и ушёл.

Нога болела, отекала, но восстановилась. Я начала понемногу ходить.

Подготовила Ирина КУЧМИНА